Другой

1.

Безразличие серого мира. Полуостывший кофе в бумажном стакане, горький и липкий. Звенящая под потолком лампа. Безжалостный белесый свет ее, проникающий даже сквозь закрытые веки. Экран компьютера с притворяющейся нужной бессмыслицей текста. Ещё один день, такой же, как и остальные — противный, долгий в начале, короткий в конце, наполненный ничем, убегающий в никуда.

Лазарь вспоминал это начало. Оно вызывало в нем дрожь. Он проклинал его — бесконечное, мутное, вязкое, точно болото. В нем, в этом долгом начале противного, в ничто бегущего, полного пустотой дня, Лазарь проснулся незадолго до рассвета. Мочевой пузырь его натужно и противно ныл; казалось ещё чуть-чуть, и он лопнет, взорвется во чреве огненным шаром. Открыв глаза, Лазарь понял — пошевелиться не может, а может только смотреть своими круглыми бесцветными глазами в подушку и часть сбившейся набок, давно не меняной пожухлой простыни. Лазарь лежал спиной вверх, придавив грудью и животом собственные руки. Конечности затекли, в висках шумело, с полуоткрытого рта медленно сочилась густая слюна. Было противно и стыдно перед самим собою. И ещё очень страшно, только по иной причине. Штука в том, что лёжа вот так, отекший и беспомощный, ухом, приложенным к подушке, он чувствовал, как внизу, под кроватью, кто-то тихонько и осторожно скребет матрас.

Лазарь начал раскачивать свое тело, сперва медленно и трудно, потом все скорее, и пока боролся так с нежданной напастью — слушал скрежет, робкие, но настойчивые шорохи, странные шевеления и скрип пола. А потом он внезапно уснул, чтобы очнуться от зубовного хруста старого – с детства еще хранимого, — механического будильника.

Шумно выдохнув, Лазарь заглянул под кровать, решительно и вместе с тем стыдливо, словно ища предлог тому, почему он, взрослый мужчина, поддался ночному страху. Может, кот туда забрался и доставал его всю ночь? Что же, вполне. Вполне может и кот. И кот…

Отговорка, как ни странно, оказалась верна. Кот и впрямь находился там, внизу. Он был мертв.

Сиамец засунул голову в промежуток между стенкой и правой передней ножкой кровати. Дергаясь, зверь пытался вырваться, но оттого застревал еще больше. Так он и сдох – глупый мохнатый кастрат – оставшись серым безжизненным клубком, под которым расползлась полузастывшим пятном едкая моча. Утро выдалось на славу. Пора на работу.

Лазарю плохо. Немудрено. Отвратительная ночь превратилась в бесцветный равномерно-безразличный день. Лучше бы кот сдох сейчас, хоть какое-то развлечение.

— Что ты делал в парке рано утром? — спросила его Анна.

Лазарь покраснел. Ему было не пойми отчего стыдно, точно так же, как и тогда, когда искал он оправдание любопытству собственного страха, заглядывая под кровать.

— Умер кот, — произнес Лазарь, пытаясь придать грустный вид равнодушно-скучному лицу, столь подходящему к каждому из одинаково-бесцветных равномерно-безразличных дней его жизни. – Я закапывал его под деревом.

Анна всплеснула руками и едва не вскрикнула, но, опомнившись, сдержала эмоции и боязливо оглянулась. В огромной зале, в месте их работы, работа кипела. Стучали пальцы по клавишам клавиатур, резал лопастями воздух вентилятор, кипел в дальнем углу чайник, два десятка скучных бледных лиц воткнули свое опостылевшее внимание в бессмыслицу текстов на белых экранах.

Умер сиамец, и он закапывал его. Под деревом. Под старой ссохшейся ёлкой, между корней, где земля помягче. Отличное место для бестолкового мехового комка, прожившего три пустых года.

– Ясно, – сказала Анна потому, что надо было сказать хоть что-то. – А я бегаю по утрам. Надо быть в форме…. Хочешь чаю?

Лазарь покосился на стакан. В нем почти пусто, по дну устало пузырятся остатки коричневой пенки. Смесь молока с пережаренным кофе давно перестала радовать. Да, лучше чаю.

2.

Кто-то скрежетал там, внизу, где недавно сдох кот. Показалось, вначале решил Лазарь, но нет. Не показалось. Под кроватью, аккурат на уровне его головы раздавался осторожный, испуганный, но настойчивый шорох. И это длилось довольно долго.

Лазаря спасало только то, что он лежал на спине. Руки ноги его двигались спокойно, вернее, могли бы двигаться, имей он волю хотя бы слегка ими пошевелить. Но он не мог, его будто скрутило в дугу, когда раздался шорох. Вот сейчас поднимусь и гляну — резко, в прыжке, в эдаком странном прыжке наоборот, прыжке-падении сверху вниз — убеждал он себя и повторял про прыжок, как мантру, — вначале внутренним голосом, потом шепотом, втыкая слова в промежутки вязких минут, когда шорох замолкал. А затем он внезапно проснулся.

Забыл Лазарь ночное. Вылетели из памяти его и смерть кота, и шепот-скрежет-хруст в темноте. Он выпил утреннюю чашку кофе с молоком, огромную такую чашку, в которой всегда было много молока и, — как он любил, — немного растворимого кофейного порошка, и подумал, что если не будет лень, вечером зайдет к маме на ужин. Это ведь она подарила ему такую прекрасную чашку. И насладившись всласть мыслью о великолепной маминой чашке, он вспомнил.

Вооружившись фонариком согнулся (щелкнул больной сустав в колене), включил фонарик, посветил фонариком вокруг. «Бред», — сказал себе, разогнулся (опять в колене щелчок), встал, выключил фонарик. Оделся, пошел туда, где в огромном зале двадцать человек проводят месяцы и годы, уставившись в белые экраны мониторов. Туда, где кипит чайник. Туда, где стоит вчерашний бумажный стакан с давно остывшим пойлом. На работу.

— Я видела тебя в парке. Утром. Ты случайно не закапывал другого кота?

— У меня нет больше котов, — сказал Лазарь Анне в ответ. — У меня дома никого нет. Даже тараканов.

И тут же кольнул себе душу сомнением: а шорох?

Анна покосилась на него и не знай он ее и себя, решил бы, что нравится ей. Но он почти лыс, сер и неприметен, а она… Такая же невзрачная офисная мышь. Только бегает по утрам в запутанном огромном парке по петляющим дорожкам меж черных деревьев, куда он заходит изредка — например, чтобы похоронить кота.

— Как его звали? — спросила Анна.

— Не знаю, — ответил Лазарь и решил: вот сейчас она удивится и начнет причитать, что же мол, не придумал прозвища питомцу, за столько-то лет.

Но нет, ошибся Лазарь.

— Хочешь чаю? — сказала она безразлично, словно и у нее дома жил некто безымянный.

— Хочу.

Непременно нужно сходить к маме, окончательно решил он.

3.

У матери тихо и спокойно. В бесконечных маленьких комнатах полумрак и старая мебель. Где-то далеко тикают огромные часы, которым целая сотня лет и едва слышно играет радиоточка, которой лет не меньше. А ещё пахнет домашней стряпней, той, что стала редкостью в эру микроволновок и полуфабрикатов.

— Милый, возьми еще котлетку, ешь.
У мамы старчески скрипучий, но не растерявший былой мелодичности голос.

Маме нельзя отказывать — обидится. Лазарь покорно накладывает себе мясные шарики. Они и впрямь вкусные, ее котлетки. И он ест с внезапно проснувшимся аппетитом, думая одновременно, как сказать ей.

— У меня вчера умер кот, — произнес он, когда посуда оказалась убрана со стола.

Она должна была очень расстроиться — его мама, ведь сиамец — ее подарок. Она обожала кота, иногда Лазарь думал даже, что слишком сильно. Но нет, ошибся Лазарь.

— Хорошо, милый, я поняла, — равнодушно-вежливо ответила мама, домывая тарелки.

Снаружи, вне границ уютной квартиры подул ветер, холодный пронзительный и злой, каким бывает он только поздней осенью. Лазарь оглянулся на дрожащие оконные стекла и тем отвлекся, но едва ветер перестал, подивился маминой реакции.

– Это почти твой кот. Я думал, ты любишь его больше, чем меня…. Извини, неудачная шутка.

Мама вытерла руки, обернулась, улыбнулась. Подойдя к сыну наклонилась, погладила его по щеке.

— У тебя умер домашний питомец. Мне понятно, милый. Возьмешь с собой покушать?

У нее было странное прикосновение. Вообще вся ее рука была странной. Ощущение такое, словно касается тебя не родное, знакомое, тысячу раз прочувствованное, а нечто желающее им казаться. У Лазаря пересохло во рту. Он хотел было ответить про котлетки, но вместо этого беспомощно смотрел снизу вверх на кого-то очень похожего на мать, застывшего с приклеенной фальшивой улыбкой, и тут… Неожиданно громко щёлкнула стрелка на таящихся в глубине комнат вековой давности часах. Наваждение спало, перед ним стояла мама — родная и близкая.

— Положи с собой. Я дома доем. Котлетки, — отрывисто, будто отстукивая морзянку, произнес Лазарь.

Спустя полчаса он шел по парку сквозь темноту и октябрьский ветер. Грудь его грела спрятанная под одеждой коробка с теплым угощением, лицо холодили мелкие колючие брызги — то ли дождь со снегом, то ли снег с дождем. Дойдя до места, где поодаль стояла старая ель, та, под которой закопал он кота, Лазарь остановился. Его посетила шальная глупая мысль — не положить ли под еловые корни котлетку, ведь кладет же родня на могилы близких нехитрое угощеньице? Он даже вынул одну из коробочки, но, почувствовав мякоть свежего прожаренного фарша, передумал, в два укуса проглотил кушанье сам и пошел дальше.

Спустя час он лежал в постели, пытаясь заснуть. Спустя два он лежал точно также. Сна не было ни намеком. Спустя три он пытался угомонить яростно прыгающее в груди сердце. Внизу, под кроватью, кто-то шевелился и тихонько скреб пол.

4.

— Ты плохо выглядишь. Что ты делал в парке сегодня утром?

— Я не был в парке сегодня утром.

Он почти выкрикнул эти слова. Стрекот пальцев по клавишам клавиатур замер. Несколько пар внимательных глаз пронзили его пиками бесстрастной укоризны. Под этим обстрелом Лазарь инстинктивно согнулся, приподнял плечи, пытаясь спрятать между ними голову.

— Мне показалось, ты шел домой с какой-то коробкой. Я пробегала мимо, махнула тебе. Хочешь чаю?

Лазарь отказался. Анна разведя руками, дескать, «ну нет, так нет», пошла приставать к соседке по столу.

— Побегаю с тобой. Завтра. Можно?

Она кивнула, ну или так ему показалось.

Вновь безликий день. Кипящий в дальнем углу чайник. Офис, наполненный треском печатающих рук, биением пустых сердец, дыханием безразличных губ. Лазарь с трудом дождался вечера.

Он пошел домой через парк — унылый, пустой, холодный. Темные деревья стеной, шорох гравия на тропинках, редкие прохожие, торопящиеся укрыться в обманчивой безопасности скорлупок своих квартир. Он скользил мимо них, тенью, почти слитой с почти полуночным мраком. Лазарь искал ель, ту, основание которой превратил в кладбище для кота.

Синие колючие лапы. Мшистый ствол. Торчащие наружу кривые корни. Влажная от бесконечных осенних дождей земля. Запах прелого тлена. И ни следа коробки.

Полон раздумий, Лазарь вернулся к дому, зашёл в подъезд, нажал на кнопку лифта, долго ждал, слушая, как, подрагивая, спускается с верхнего этажа кабина. Он закрыл глаза и, стоя так, с опущенными веками, незаметно для себя стал покачиваться в такт дрожанию съезжающего по бесконечной шахте металлического короба. Наконец зарисованные подростками створы кабины со скрипом разъехались, и Лазарь сделал шаг внутрь ее мрачного тусклого чрева. Но тут он услышал знакомое мяуканье.

Тоскливо глянув на призывно манящую привычным убожеством внутренность лифта, Лазарь вздохнул и стал подниматься.

Выбитые лампы, покосившиеся ряды почтовых ящиков, ещё окурки на полу, окурки между рамами старых окон, окурки на потолке. Мир, где огрызков мертвых сигарет куда больше, чем живых людей. Все как всегда. Ничего необычного. Только у квартиры его, на полу – коробка, зарытая им под елью в парке. Открытая и пустая.

5.

Лазарь долго не мог попасть в квартиру, замок никак не открывался. Дрожащими пальцами он пихал ключ в скважину, проворачивал его, дёргал дверную ручку, нажимал ее, и снова дёргал, и опять вертел ключ, с каждым разом всё отчаяннее, нервознее. А потом он понял: замок, на который он, уходя, постоянно закрывал квартиру — нижний, с длинным лопатообразным ключом — не заперт, в отличие от верхнего. Тот, верхний, Лазарь замыкал только изнутри, защелочка у него больно удобная. Перепутал? Редкость на грани статистической погрешности, но… может и так.

И вот, сообразив, всполошившись, испугавшись, отворивши вход в свое аскетичное жилище, Лазарь скользнул вовнутрь его и, прижавшись к стене, торопливо выдохнул. И да, перед тем он пнул, от души, коробку. Эхо лихорадочного падения ее он долго слушал уже внутри, и восхищался звуком обрушения ее в бездну, и до оргазма наслаждался стуком ее о ступени.

Скованный этой нелепой ущербной радостью, Лазарь не сразу заметил: в квартире иначе, чем было с утра. Нет, далеко не все — только мелочи, этакие пустяки-пустышки, имеющие значение единственно для их творца, обладателя.

Чашка сдвинута, стоит не на месте. Крышка ноутбука захлопнута, а ведь он уходя оставлял ее приоткрытой. И бритва не там, где обычно. И вода в ванной. Она еще не сошла до конца. Кто-то был здесь, кто-то здесь есть. Не зря же дверь в квартиру заперта на верхний замок. Тот, с удобной защелочкой…

Телефонная трель заставила его вздрогнуть. Пришла эсэмэска от мамы. «Лазик, мне страшно. С тобой говорила не я. Помоги».

Он долго смотрел на дисплей, пытался представить какие-то иные варианты высвеченных на нем слов, перекроить их так, чтобы поменялось содержание, но, бесполезно. Страшно. Не я. Помоги.

Лазарь решил позвонить. На том конце долго не отвечали, ухо резали длинные тусклые гудки. Потом раздалось маминым голосом настороженное: «Алло?».

— У тебя все хорошо? — спросил Лазарь.

— Да, разумеется, — вполне уверенно отвечала мать. — Донес котлетки?

Конечно, он донес. Лазарь подчеркнул даже, что те были ещё теплыми, когда он положил их на стол. Потом он обманчиво невзначай бросил:

— От тебя сообщение странное пришло.

С той стороны замолчали. Лазарь слышал приглушенно-напряженное дыхание. Дальше, вместо ответа, вопрос:

— Какое, сынок?

Одновременно с ним, прямо в ухо его влетел вибросигнал и, отняв трубку Лазарь сразу прочел новую СМС.

«Я прячусь в спальне. Она ищет меня. Помоги».

— Приходи завтра сынок, у меня для тебя будет угощение.

В трубке послышался приглушённый грохот, хруст сдвигаемой мебели.

— Что ты там делаешь, мама? — спросил он, отстранившись от экрана, будто надеялся что-то в нем рассмотреть.

— Ерунда, ищу кое-что. И делаю перестановку, — был ему ответ и сразу затем раздался возглас: – наконец-то, нашла!

Шорох. Сдавленный стон. Снова шорох. Лазарь нажал отбой разговора. Странно, сказал он себе. Мать не меняла обстановку в квартире последние лет тридцать. «Мама, это шутка?», настучал он ей по клавиатуре. Ни слова обратно, даже смайлика и того не прислала. Ехать к ней? А если шутка, если действительно перестановка?

Лазарь пожал плечами и, с опаской, с дрожанием сердца лег в постель, ожидая, что вот-вот начнется то, странное, что будоражит его, на дает покоя. Но в этот раз ночь прошла спокойно.

Он проснулся ни свет ни заря, подивился удивительно крепкому здоровому сну, проверил, нет ли новых сообщений и стал спешно одеваться. Пора в парк.

Лазарь надеялся встретить Анну на пробежке. Медленно, задыхаясь с непривычки, он бегал по тропинкам, выискивая среди спутанных полутеней кустарников и ветвей деревьев знакомый силуэт. Но нет. Ее не было.

Он опоздал на работу. На полчаса или может, на час. Серый офис полон теней, возомнивших себя людьми. От чая и кофе, от бесконечных печений и плюшек, которыми насыщаются тени – смердит. Мнится порой: легче плюнуть, выпасть из окна, бросить себя в кислоту, слепить себе голема на замену, но только не быть больше в офисном аду. Не быть…

— Ты сегодня не смогла выйти на пробежку?

— В смысле? — Анна странная. Такая же, но другая, а чем — не поймёшь.

— Мы договорились побегать утром. Ты говорила, будто видела меня в парке. Но ты ошибалась, путала с кем-то, наверное. И вот теперь, когда я созрел появиться — не пришла.

Лазарь понял вдруг, что объясняет ей, точно она маленький ребенок, а ведь она далеко не такова. Ей тридцать или может чуть больше и у нее вытянутое лисье лицо и жёлтые зубы. И ещё подозрительный взгляд.

— Я не бегаю в парке. И никогда не бегала, — коротко ответила Анна, подождала, покуда он осознает ее слова и спросила: — Хочешь чаю?

Странно: раньше ему казалось, у нее другое лицо.

6.

Кот ждал Лазаря у квартиры. Сидел на коврике, грязный, со свалявшейся комками шерстью, потемневший и злой. Правый глаз болтался на белесой жилке и кот иногда касался его длинным почти черным языком, словно пробуя на вкус.

Лазарь, заметив сиамца за несколько ступеней, остановился. Портфель выпал у него из рук, во рту застыл сдержанный стон.

Сиамец перестал играть с глазом, подобрался, выгнулся дугою и, спустившись к Лазарю, принялся тереться о его ноги. Лазарь хотел было пнуть его, но не решился. Аккуратно переступив через кота, он открыл квартиру и мигом заперся.

Долго, минут, наверное, десять, он стоял, прислонясь спиной к двери, обхватив руками портфель. Стоял с закрытыми глазами, крепко зажмурившись на всякий случай, слушая бешеное биение своего сердца и настойчивые царапания там, снаружи.

«Это не со мной», — прошептал Лазарь в конце концов и решился сделать шаг в темноту коридора. Он поднял веки, осторожно, испуганно, трепеща от мысли, что и его правый глаз может взять да вывалиться из черепной коробки, повиснув на жилке. На серой, с вкраплениями красного жилке, длинной и жесткой. И тогда ему тоже придется трогать ее языком, играть с нею, подобно животному снаружи. Но нет, глаз остался на положенном месте, жилка не натянулась тугой струной.

Сейчас доберусь до кухни, включу телевизор, послушаю новости, покуда кипит чайник, и все будет по-прежнему, вернется на круги своя. Так он себя убеждал. Но телевизор ничего не показывал: по экрану мелькала бесконечная серая рябь; чай оказался странно невкусен; и ничего не вернулось назад. Лазарь лег спать.

Он проснулся посреди ночи, чувствуя, будто лежит не в постели, а в некоем ином месте, незнакомом и странном. Подушка стала непривычно плоской и твердой, простыня холодила ноги, одеяло накрыло вспотевшее тело непроницаемой скользкой пленкой. Но и то Лазарь бы вытерпел, переждал, вынес. Если бы не свет, горевший в его кухне и отбрасывавший тусклый желтый луч на мрачную непроницаемо черную стену комнаты. Там, на кухне, кто-то был. И он — это было слышно по приглушенному мяуканью и звону вилочки о миску — кормил кота. Мертвого кота, которого Лазарь безуспешно пытался похоронить под синей елью, между ее курчавых жёстких корней.

На цыпочках, боясь выдать себя случайным шумом, обходя места на полу, где, он знал — скрипят половицы, Лазарь приблизился к коридору. Дверь на кухню была прикрыта, сквозь матовое стекло ее виднелась тень — его, Лазаря, тень, — медленно бродившая туда-сюда, бормотавшая его голосом нечто непонятное, с коридора неразличимое, странное и страшное своей обыденной, равнодушной пустотой, раньше им никогда не замечаемой, но сейчас обострённо, ярко прочувствованной. Вот, дверь открылась и Лазарь дернулся было назад, изумляясь собственному поведению нашкодившего мальчишки, но некто с той стороны замер. Раздалась телефонная трель.

«Да, да. Ты нашла? И я… я тоже найду».

В коридор из кухни выполз кот, тот самый сиамец-трехлетка, глупый и преданный до самозабвения, похороненный недавно между корней старой ели, под ущербно-вздыбленными отростками корней. Сейчас живой, помятый, со свалявшейся шерстью и комками земли на морде. Он холодно глянул голубым глазом на Лазаря, обернулся туда, где некто говорил по телефону с мамой и пошел вразвалочку в комнату.

Лазарь принялся медленно отступать, для себя решив: нельзя, ни в коем случае невозможно допустить, чтобы кот добрался до него. Так допятился он до кровати и прямо около нее оступился, успев схватиться за край матраса, выставив назад себя руку и, на удивление, почти не издав шума, оказавшись на полу.

Сердце его ошалело лупило изнутри в грудную клетку, мысли путались и распадались, не успев оформиться в целое, взгляд метался по погруженной в темноту убогой обстановке, пытаясь зацепиться обо что-то, сыскать себе опору и помощь там, где ее найти было невозможно. И он прекрасно это понимал, но поделать с собою ничего не мог. Слишком сильно колотилось там, внутри, предательское сердце.

Лазарь заполз под кровать, судорожно пытаясь найти обоснование такому поступку. Он чувствовал, как холодит спину покрытый толстым слоем пыли пол, он ощущал каждую неровность его, каждую впадину и каждую выпуклость каждой из плиток паркета, небрежно уложенного много лет назад, ещё при тех, прошлых хозяевах квартиры. Он услышал шаги босых ног, сонное дыхание, невнятный шепот, скрип просевших под тяжестью опускающегося тела пружин. И он заметил кота.

Сиамец сидел, забившись между передней левой кроватной ножкой и стеной. Башка его, мертвая, маленькая, страшная, застряла в этом промежутке и неестественно скривившись, продолжала скалиться злой зубастой пастью. Черный шершавый язык свесился на бок. От мохнатого тельца несло сладковато-тошнотным запахом гниющего тлена.

Сдерживая крик, зажимая его в себе где-то между ртом и горлом, там, где копится обыкновенно дыхание, Лазарь вскинул руки, вцепился ногтями в дно кроватного ложа, издав ими тихий протяжный скрежет. И снова…

Пружины матраса осторожно, натужно заскрипели. Сверху свесилась знакомая — ни с чьей иной не спутать — лохматая голова. Повернувшись влево-вправо она заметила дохлого кота, потом, уставившись на бледного, потерявшего дар речи, позабывшего даже дышать Лазаря, замерла. И спустя безумно долгий миг, прежде чем вернуться обратно – подмигнула.

Где-то очень далеко противным, металлическим, дробным скрежетом заскрипел будильник.

Источник