На паперти снежной…

***

На паперти снежной, вдвоем, как всегда,
улыбчивый Яшка с Арсюхой-калекой,
какое там хлебушка — выпить бы, да,
Сочельник — не просто, чай, для человеков,

и к ночи, освоив рождественский сад,
так сладко заснули они после бражки…
Се, ангел прощенья склоняется над
Арсюхой безногим с юродивым Яшкой.

А позже, спросонья, не веря глазам,
идут, чуть касаясь незримых ступеней,
за ангелом вслед к золотым небесам
блаженный Иаков и воин Арсений.

***
Над рекою – пустая деревня,
сорок лет как никто не живет,
в бузине молодые деревья,
бесполезная тяжесть ворот,
вот изба с тусклой вывеской «Почта»,
даже Бог не напишет сюда,
здесь имеется клуб, между прочим,
впрочем, умер давно, навсегда.
Время… время, как лава, застынет…
ровно сорок шагов до ворот,
сорок лет Моисей по пустыне
осторожно водил свой народ,
здесь все то же, но без провожатых,
все ушли в небеса, в города,
воля-вольная, небо – в заплатах,
память – в мертвом колодце вода.

* * *

Что тебе, милая, что тебя я?
Видишь, синица в руках еле дышит,
ах, как могли мы, не вышло, подишь-ты,
Царствие, в общем. И пухом земля.

Хватит в былом ворошить, как в золе,
жизнь на излете и воздух тревожный,
в небе, как прежде, журавль осторожный,
камень горючий — на черной земле.

Апология осени

Когда леса роняют листья
в ладони запотевших ламб,
плывет печаль последних истин,
скользит по глянцевым стволам,

печаль о том, что все превратно
и все прекрасно через раз,
что все погаснет безвозвратно
когда-то, завтра, хоть сейчас —

любовь и стыд, чужая слава,
закат, развернутый в окне,
что было мне дано по праву,
что выпало бесправно мне…

Прибрежный лес как молью трачен,
и облака нежней чем дым,
я на ветхозаветной даче
живу, пишу, как перст, один,

забыв про наших и не наших…
Стучится скучно смерть в окно,
я — в домике, и мне не страшно.
Вот так. Я в домике давно.

* * *

Лунный ветер срывает листву с неподвижного леса,
лунный ветер гуляет по даче как тать и злодей,
распугав тени снов, я листаю, лишенную веса,
книгу жизни моей, книгу смысла печали моей.

Все скребут по карнизу сирени облезлые ветви,
и в камине последние угли красны от стыда,
потому что несносен и неотвратим лунный ветер,
и уже не забыть никогда то, что было тогда.

Все случается именно осенью – крах и прозренье,
в сентябре, октябре – и любовь, и прощание с ней,
впрочем, ветер – он не виноват, даже вне подозрений…
всё гораздо печальней, увы, непонятней, страшней…

Элегия

В круглых лужах, с листвой золотой по краям,
отражаются черных ветвей паутина,
небо синее-синее, универсам,
в общем, осени поздней простая картина.

Просто так – на скамейке сидеть и курить,
и смотреть через дым в эти плоские лужи,
ни о чем не мечтать, никого не любить.
И себя… Всё ненужно давно, всё ненужно.

***

Робко, как старость, приходит в нелепом пальто,
долго стоит за дверями слезливая осень,
шаркает, кашляет, шепчет неведомо что
и исчезает, как будто и не было вовсе.

Только ведь, полуслепая, вернется потом,
входит без стука уже, не снимая галоши,
тычет повсюду клюкою, как желтым перстом,
и отвергает надменно протянутый грошик.

Словно всё ищет сосновый, дубовый ли гроб
или по-своему мир очищает от скверны…
– Это могилка её? – Нет, декабрьский сугроб.
– Где же могилка тогда? – Так на небе, наверно.

Запись На паперти снежной… впервые появилась "Республика".

Источник