Сказка об отодвинутом времени

Часть 1.

Со Славой мы учились восемь лет с первого по восьмой классы. Наши дома граничили с одной стороны с мукомольным заводом, с другой – с охраняемой военной территорией. За оба забора мы часто наведывались.

На этой второй территории мы проводили весь свой досуг. Наши мамы с 8 до 8 были на работе. Наши папы после войны ещё служили, иногда приезжая к нам с полигонов.

Мы были все худые и всегда хотели есть. Был во дворе Саша длинный, как веточка вверх, ходил по-медвежьи вразвалку, медленно. Однажды мальчишки над ним пошутили.

Дело было так. В «запретке», где стояли трофейные немецкие станки, было много угля, шлака и карбида. Вот этот-то карбид из бочек мы набирали килограммами. Если залить карбид водой, из него строптиво выделяется ацетилен. А если всю эту ужасную реакцию с выделением тепла поместить в консервную банку с дырочками, пробитыми гвоздями, да еще подогретую над огнем на длинной палке, и вот взять и опрокинуть на карбид в луже донышком кверху, то эта бомба взлетит вверх взрывом.

В день «икс» ребята держат банку, как надо, но не над огнём. Ясно, она лететь не собирается. Саша задумчиво ходит рядом и на банку внимания не обращает. А зря.

– Саш, иди сделай как правильно, а то банка не взлетает!

Саша с удивлением подходит, берёт банку, подвигает её к огню и смотрит на неё сверху, проверяя, всё ли так.

– А-а-а! а-а-а!

Саша дико завопил от боли – в лицо ему с яростью стукнула взлетевшая банка.

– Хлоп! – удар горячей банки сплющило нос, из него хлынула, надорвалось крыльце носа; обожгло щёки и веки.

Игра закончилась. Все смеялись, яко кони, почуяв свободу. Мы обняли Сашу и повели его домой. Глаза заливала кровь, он ничего не видел. Дома мы его отмыли и приложили льда с улицы.

Неделю Саши не было видно.

Мы, гуляя, опять рыщем среди немецких станков. В их же немецкой обёрточной бумаге был какой-то свёрточек, может и не один, но уже смеркалось, и мы не рассмотрели. Только потом, развернув и отбросив лощёные бумажки, мы увидели не очень большую коробку. Скинув крышку, обнаружили цилиндрический прибор. С циферблатами и стрелками. Одна из них, кажется, была компасом, три другие — часами. Но самой верхней была какая-то странная стрелка с фосфорным кончиком, какое кольцо циферблата было её, мы не знали.

В это время мы заметили молодого охранника-солдата, который быстро приближался к нам с лицом, предвещавшим очень недобрые намерения. Мы замерли от страха. А он уже был в метрах пяти. И всё. Нам крышка.

Вдруг солдатский лоб встретил железный прут, незнамо зачем здесь торчащий, полилась кровь. Я вздрогнул. Слава вслед за мной с отставанием в долю секунды. А за секунду, мы знали, бегун может пересечь десять метров по прямой. И тогда всё. Левым глазом я вижу, как правая рука Славы указательным пальцем сдвинула, нет, – сдвигает эту незнакомую и непонятную нам стрелку прибора, судорожно зажатого в левой руке…

Солдатик-охранник отпрыгнул назад, капнула последняя капля крови, лоб зажил, как это у него получалось? При этом смотрел на нас. Оба глаза мои расширились до квадратных. А у Славки глаза стали, как два цилиндра, похожие на найденный прибор.

Время внутри груди растянулось, замерло и пошло вспять!!! В прямом смысле. Мы ещё не знали законов физики, и всё равно были сильно удивлены, что чуть не забыли, что нам надо «делать ноги», то есть бежать.

Выражение лица у парня из охотничьего – вот я вас сейчас сцапаю! – деформировалось в «кто это там?», «не нарушает ли кто порядок и тишину?» И вот он у здания каптёрки.

Мы чуть не засмеялись такому финту часового. Но он опять нами заинтересовался.

– Прибор за пазуху!

– Да!!

И мы дали дёру. Метров десять – пятнадцать до забора. Я перепрыгнул через него первым, сломалась узенькая досочка, – дах-а-ха! – И уже во дворе, уже дома. Друг мой разогнался и ухнул вслед за мной. За ним отлетела половина соседней доски забора. Солдатик, издалека увидев, что мы исчезли с подопечной территории, не побежал далеко от сторожки и не расквасил лоб.

Только мы оказались во дворе, видим из-за угла идёт наша первая классная руководительница, учительница русского и литературы, любимая наша Нина Николаевна. В одной руке наши тетради на проверку и методички, в другой – сетка-авоська с хлебом в чистой тряпочке и картошкой, вылезающей из бумаги. Мы ринулись помогать ей донести эту её обузу.

Она сияет. Но радость сменяется удивлением и странной озабоченностью. Мы мчимся, нам осталось два метра, и вдруг перед нами вклинивается какая-то чёрная цилиндрическая свинья без копыт, но с лапами, как у собаки, уже готовая вцепиться в хозяйку наших тетрадок и хлеба с картошкой. Но… приподнялась на задних лапах из-за натянутой верёвки ошейника. А веревка была намотана на кулак длинного и худого Сашки с красными опалинами на лице. Он запыхался, дрожал и смущался. А «свинья» уже опять готова порвать верёвку, любимую нашу учительницу и сырую картошку.

Я вспомнил волшебное слово:

– Отойди, пожалуйста! – подумал я.

– Отойди, пожалуйста! – сразу подумал Славик. Я точно знаю, что он так подумал.

И вот чудо, эта собачья «свинья» отступает на шаг назад и садится как пёс.

– Ой, мальчики, вы меня спасли, я вам стихи почитаю и картошки съедим.

– Жареной?! – крикнули мы хором.

– Нет, на масло денег не хватает.

– Вареная тоже хороша, с солью. И с чёрным хлебом.

– Чёрный на этой неделе не продают, – услышали мы в разочарование себе. Но голод не тётка, и мы весело потащили авоськи в третий дом двора на второй этаж. Саша с нами не пошёл, отговорился собакой. Я так и не хотел с собакой есть ни жареной, ни вареной картошки с пустым чаем. Слава тоже. Я ткнул его в бок, чтобы проверил прибор.

– На месте!

В прихожей и кухне на лампочке не было абажура, что до нас с товарищем, он нам был не нужен вовсе. Поставили воду, подложили щепок-дровишек и пошли читать книжки, которых у хозяйки было превеликое множество. Целый книжный шкаф. Это и удивительно. Война была, а книги целы. Пока Нина Николаевна умывалась и прибиралась, мы уже вовсю декламировали Лермонтова и Пастернака. Женщин мы не читали.

Назавтра повторилась та же история. Правда, мы уже не прыгали через забор, а тихонько прошли в дыру и охранника не потревожили. И на третий день тоже. Мы всякий раз спасали свою учительницу от злющей чёрной «свиньи» на собачьих лапках. Только уже стеснялись есть дармовую картошку и объяснить этого не могли.

А на четвёртый день мы мотались по улицам и пришли в свой двор минутой позже.

Сашка нёсся за своей чёрной «свиньёй», верёвка, намотанная на худой кулак в три оборота, грозила лопнуть. А мы ещё ни разу не спросили, откуда это страшное безобразие у него взялось и как называется. Карбид, приборы, железки, мука были пока важнее этого недоразумения. Нина Николаевна стояла и не шевелилась. Она решила не бояться, ей это плохо удавалось. Маленькая и щуплая, но нами любимая учительница. Кто нам почитает стихи запрещённой Цветаевой или Мандельштама, незнамо как погибшие!..

Вот уже коварные два метра.

– Прибо-о-о-р-р! – кричу я.

Он уже в левой руке друга. Стрелку чуть влево, то есть назад…

Нины Николаевны уже и не видно. Вот она показалась во дворе. А Сашка со своим отродьем – сзади нас. Мы это понимаем и так тихо: «Сядь, пожалуйста!» и Слава: «Сядь, пожалуйста!», и мглистая образина присаживается по-собачьи на краю дороги.

– С нами постоишь! – обращаемся мы к Саше, подходя к нему почти вплотную и его гладкому с розовыми губами и ушами нечту.

Нина Николаевна весело приближалась к нашей троице, не считая зубатки.

– Вы сегодня не в бегах, Шуронька!

– Нет, Нина Николаевна, – скорей замотал головой, чем сказал Длинный.

«Шуронька» – это такой литературный казус, на который была способна только наша учительница. Александр на Сашу хотя бы одним слогом тянул. А Шура ни в какие ворота. Ну, разве буквой «р-р-р» в конце слова, но это можно ли принимать в расчёт…

Наш «Шурёнок» поведал, что батька так разозлился на его палёную физиономию и, что он как баба кислый и неловкий, и не думает о защите от невзгод и «друзей». Сплюнул и пошёл на зазаборный военный участок, и там ему дали щенка привезённой из Берлина с американской зоны бультерьерши. Здесь другого такого бультерьера ей в пару не нашли, и поэтому папой Бульки, мы его так нарекли, а наш Шурёнок ещё и не думал нарекать его никак, вот ведь простофиля, стал обыкновенный Полкан.

Булька, конечно, намекал своим именем на бульон и булки, чего он сильно хотел, а как хотели мы! Но делать нечего, нарекли, так нарекли. Мы чувствовали себя какими-то первопроходцами, первооткрывателями неизведанного, Дарвинами, или, может, Адамами, последнего слова мы ещё не знали, но подозревали, что оно есть. Нас распирало от произведённого действия, хотя мы просто дали кличку собаке с иностранным названием породы, смешанной с местным Полканом. Сказали Шуре на полном серьёзе, чтобы не вздумал менять имени животному, а то назовём Шурой, сами же похахатывали от нового прозвища Сашки. Он внял и обещался ничего такого не предпринимать. Булька думал, что ему дадут булки или нальют бульона, весело урчал, кидаясь нам под ноги кувырком. Никого он не хотел укусить, радовался своему имени.

А мы со Славой знали свою тайну.

Часть 2.

Я читал в книжке, будто китайцы построили стеклянный мост. Нет, это не было синее, или зелёное стекло. Оно было совершенно прозрачное. То есть этот мост был из пола прозрачного, двух стен прозрачных и потолка, тоже совершенно прозрачного. Этот мост выходил из горного тоннеля с искусственным освещением…

– Ха-ха-ха! – громко засмеялся Слава. – Что ты тут мне сказки рассказываешь.

Я остолбенел. Я? Сказки? Да, зачем они мне нужны? Я что, маменькин сынок, или совсем маленький?

Мне уже двенадцать лет. Впрочем, моему другу тоже. Возмущению моему не было предела.

Я сказал Славе, что в этом стеклянном коридоре с двух сторон были перильца и такие дорожки, сантиметров пятнадцать. Перильца и дорожки были не стеклянные, а из такого нескользящего материала. Маленькому ребёнку было удобней идти по дорожке, так как у него на неё помещались одновременно сразу обе ножки, ну, так немного под углом. А у взрослого только одна стопа вдоль такой тропинки. Так взрослым всё равно.

– Соловей мой, со-о-ловей. Не пу-у-га-а-ай враньём людей!

Я был совершенно ошеломлён. Что он, мой лучший друг, если я Соловьёв, то и дразниться будет.

– Если ты помнишь, меня зовут Петя, – я решил мужественно продолжать. Голос мой уже дрожал и прерывался. Страшное удивление засело в меня, что, если лучшие люди тебе не верят, то…

Я уже краснел. Свой голос я слышал в далёкой дали.

– Этот прозрачный мост пролегает над лесом. Но лес не очень густой, и видна трава и цветы…

– Да-да, и над деревьями летают райские птицы, то есть птички, и распевают райские песни.

Мои глаза ещё больше расшились, откуда он знает мои мысли, что именно это я и хотел сказать.

– Всё это, Петя, я тоже читал…

Ну, и сказал бы сразу. Какой конфуз, он слушает про то, что сам читал, и я уже готов был его простить.

– Правда, здорово! Вот бы пройти по такому мосту! Там ещё и пчёлы мёд собирали с широко открытых кувшинообразных цветов, забыл название…

– Ещё про пчёл умолчал, которые вползают внутрь цветущих кувшинов и мирно жужжат, поскольку места в них много и можно полетать внутри, повисеть в полёте, а потом ещё подгрузить нектару.

– Откуда ты знаешь!? – остолбенел я догадкой.

– Так ты сказку-то до конца прочитай! Правда, в моей сказке ничего про мост не было. Ты всё это наврал.

Я столбенел всё больше, кажется, на мне уже и чашечки для намотки проводов появились. Прощение улетучилось.

– Кстати, скажи, – продолжал Слава, – что-нибудь про опоры. Может твой Хрустальный мост, что до Парижу не долетел из-за капризов Ульянки, сразу в Поднебесную?.. И, главное, заметь, лес нашёл и пропиленные туннели.

Слёзы стояли в глазах, в щеках и горле. Слезами был наполнен весь мой мальчишеский ум. Я не мог двинуть языком, он врос в нёбо. Я знал, что плакать нельзя, а то кто-нибудь увидит, и вся дворовая команда изобразит ревущий табун. Вот и Сашу тогда не пожалели. Он весь в крови, а они хохочут. Хотя, конечно, здесь другое, меня мой лучший друг выставляет вралём. Какой же я враль, если это всё в книжке написано.

– Ну-ссс, в каком сне Веры Палны ты это вычитал?

Мы со Славой прочитали всю школьную литературу на два года вперёд, и знали про всё, о чём говорят старшеклассники, и, хотя нам они всё равно были авторитет, мы уже это всё знали и иногда заявляли об этом. Но к нашему вящему удивлению, их литература совершенно не интересовала, а только футбол, гитары и девочки. Да ещё вредные сигареты.

– Опоры? Про опоры ничего не написано, – стал я отвечать на предыдущий вопрос, игнорируя последний.

– Ладно. На первый раз прощаю, – произнёс милостивым голосом Славка, – Пошли в «запретку».

Я на столбяных ногах поплёлся за другом на место наших тайных игр. Мы пошли в латаную щель в заборе, которую кто-то, наверно, охранник, регулярно забивал жёлтыми новыми, неструганными досками. Снизу гвозди мы давно выдернули и сколотили ими будку, представляете сколько мы уже гвоздей вынули и выпрямили на камнях, что хватило на будку подросшему Бульке. Ему дома уже совсем не было места.

Родилась у Саши сестрёнка Лена, мы все её баюкали или веселили, она улыбалась нам беззубым ротиком, а нам было очень приятно. Сначала мы её по очереди кормили. Но не с ложечки, а с марлевого тампона, в который вместо ваты клали ложечку кашки, то рисовой, то гречки. Нам тоже иногда перепадало, но мало. Когда Леночке пошёл третий месяц, мама вышла на работу, так полагалось по закону, с которым нам ещё всем предстояло познакомиться очень подробно. Леночка родилась в самый голодный 49-й год.

По делу врачей забрали Сашиного папу. Мама выбивалась из сил, вымывая полы всех больниц. Отсюда её тоже уволили, и она стала мыть школы. Всё же жалели её. Поэтому Лена была на нашем попечении уже два года. Давно мы её кормили с ложечки, она с удовольствием ела и выхватывала ложку из наших рук. Но в миске теперь ничего не оставалось. А Бульке требовалось всё больше. Он теперь охранял весь наш двор, и тётушки, которые работали в столовках, иногда что-нибудь приносили ему. Он был здоровый, как папа Полкан, и безобразный, как чёрная мама, американская бультерьерша с розовыми губами и веками. Ноздри почему-то, будучи тоже розовыми, пестрили серыми кругляшками, как веснушками! В общем, свинья в веснушках. Мы шли мимо него. Он вылез из будки и весело залаял. Мы нежно и любя погладили его короткую шёрстку, причём только в одну сторону, в другую – она «гладиться» не могла. Наждак. Мы на «Труде» вовсю «наждачили» указки и табуретки.

Тут вышел наш Шурёнок с Леной, я так и не мог отделаться от веселья, вспоминая смешное прозвище, уныние покинуло меня, и я весело замахал им рукой. А Слава насупился:

– Ты что забыл, куда мы идём?! – В глазах друга было незнакомое ожесточение.

– Так это же Ленусик наш!

– И что?!!

– Как что, нужно подержать её на руках.

Саше того и надо было. Он хотя и терпеливый, но устал. Уходил с последнего урока и забирал сестру из «Садика». Это такое детское учреждение, где ребятки живут с чужими мамами, их кормят, умывают, кладут спать. Некоторых не забирали и по неделе. А у Лены был Саша, и поэтому она была только до двенадцати. Саше мы вечером рассказывали пропущенный урок и помогали делать задание. И он тоже учился хорошо. Только по чистописанию были проблемы. Урока-то не было такого уже несколько лет, но он упорно писал «врачебным» почерком, как папа, очень сомневаюсь, чтобы он что-то понимал в своих собственных каракулях.

Я с любовью взял Леночку на руки. Она своими ручками обвила мне шею и прижалась щёчкой к моей щеке. Когда я вырасту, она может оказаться небритой, как у папы, моего. Тогда я не разрешу Ленусечке прикладываться к моей небритости. Хотя она, может быть, тоже вырастет и сама не будет этого делать.

Саша взял меня за плечо и махнул в сторону Славки. Тот стоял «красным раком» насупившись. Молча и угрожающе дышал. Мы всегда смеялись, когда серые раки, принесённые с реки, брошенные в кипяток глубокой алюминиевой кастрюли, быстро светлели и бурно начинали краснеть.

– Вы иногда тоже так бледнеете и краснеете, в определённых обстоятельствах! – сказала однажды летним вечером Сашина мама, когда Саша, а вслед и мы «сочиняли», откуда раки. Они были с участка реки, куда нам ходить не разрешалось.

Славу было жалко, Шурёнку, я был благодарен и доволен его сестричкой. Совершенно рассердившись, мой друг резко повернулся и … упал, растянувшись вперёд, а ноги–то ещё не повернулись. Слава Богу! Слава лицо успел увернуть и треснулся щекой о землю, руки перед собой. Из-за пазухи вылетел наш тайный прибор, цилиндрический, помните: со стрелками. Сашок ещё не знал про него, мы как «партизаны» его не просвещали. А когда его «ещё не Булька» мчался разорвать нашу учительницу Нину Николаевну, ему было не до железок в чьих-то руках, он так ни разу и не видел нашу штуковину. Да, и видеть-то её было мало случаев.

Прибор собирался покатиться, и Славик, напрягшись, сумел до него дотянуться. Да, неловко. Прибор закрутился в его правой ладони. И… охнул. Всё же ему было больно от падения. Саша смущённо его жалел, гладил по голове и спине. А я герой. Обнимал малышку, и мне было не Славиковых неприятных ощущений, потому что мои были превосходными. Я мигнул Саше, подмахнул в сторону жёлтых некрашеных досок на заборе, до которого осталось метра три. Что, мол, пойдём с нами. Он очень удивился: «А Лена?» – указал носом на сестрёнку. А я в ответ: «Беру на себя!» Что совершенно соответствовало действительности, она уже была ранее взята на руки. Товарищ помог упавшему злому, именно злому в данное время другу, подняться и отряхнуться. Обиженными стиснутыми губами он покосился в нашу сторону. И двинулся к забору.

– Что? Вы все собираетесь идти за забор? – Саша и до Лены – то бывал там редко, а теперь уж и совсем ходить перестал.

– Да, чего ты насупился. Не один же ты умный! Пошли! – скомандовал я и миролюбиво добавил: – Лена будет со мной, я ей буду рассказывать сказки.

Она, ясно, обрадовалась и поцеловала меня в щёку. Я просиял.

– Не те ли, которыми ты меня только что потчевал. Про хрустальный мост, в Париж не долетевший?

– Парис, Парис, – заповторяла Ленка. Освоение звука «ж-ж-ж» было оставлено на будущее.

Саша засмеялся, – это про неразумную Ульянку, да?!!

Я кивнул согласно Шуре. Но мне, кажется, что Славик сошел с орбиты. Мы уже изучали Солнечную и звёздные системы и знали, что все тела в небесах движутся по орбитам вокруг других тел, как грузовик по сельскому тракту. Влево – вправо – катастрофа с неизвестными последствиями. Вот и у Славы, наверно, начиналась такая штука. Меня от неё защищала маленькая девочка. Тут я вспомнил, что когда мой верный друг ловил прибор, что-то мелькнуло в его руке, заиграло на солнце. Предохраняющая крышка улетела в траву, я попросил Сашу найти её для порядка. На верхней стрелке был фосфорный кончик, вы помните наверно. Солнечный лучик, видно, проник в этот намазанный фосфор, который мы в следующем году изучим по химии, но уже прочли в прошлое воскресенье втроём, точнее вчетвером, если считать и ребёнка, – и засветился переливами.

Шурёнок пошёл первым. Отодвинул две доски, одну влево, другую вправо. И поддержал их уже с той стороны, чтобы протиснулся я с Леной. Последним и недовольным шёл Слава. Проходя через забор, он пытался при этом ещё напялить цилиндрическую крышечку, поднятую Сашей, на прибор.

Летом «запретка» тоже была в траве и не такая зловещая и унылая, как в дожди, или весеннюю развезуху. Зимой под снегом. Хотя, когда в огромных лужах отражалось солнце и небо, как в зеркале на земле, – нам становилось весело. Дома на пол зеркал не клали, это было чудно. А на улице мы лужами не распоряжаемся, хотя и изучаем их глубину босыми ногами, или в резиновых сапогах на вырост. Что же мамы каждый год будут покупать нам эту ерунду?! А мы всё растём и растём. У меня лично в сапоги помещались летние сандалии, а у Славы только чешки. А у Саши только обёрточная бумага, приносимая его мамой со школы. Сашок накручивал обёрточные портянки и беды не знал.

Сейчас луж не было. Да, и не надо. Тоже хорошо. Сухо, птички поют, кузнечики стрекочут свои последние летние песни.

Я по привычке приподнимал ноги, чтобы не споткнуться о естественные кучки всяких железок, в которых мы давно натоптали тропинку. Но она же неровная, да и с боков торчат разнообразные штуки и прутья. Всего надо остерегаться. Тем более я с девочкой на руках. Около забора внутри «запретки» мы изрядно потрудились, в течение года, воздвигая «квази-кучу» из хлама, чтобы из сторожки нас не было видно. «Квази-куча» получилась хороша, мы её потихоньку присыпали то песком, то щебёнкой с дороги, где катали асфальт, очень мне нравится этот запах свежего, горячего асфальта, то просто землёй, на которой в мае выросла зелёная трава, гулявник и мокрица. Гулявник ещё цвёл жёлтыми небольшими цветами, а у мокрицы цветочки были меленькие, почти серенькие, хотя, если приглядеться, они розовенькие с белесыми разводами. Взрослые не поняли, как возник этот вполне «естественный» барьер, наша «квази-куча», и к нему претензий не имели. Что и требовалось для нашего спокойствия. Нас не было видно на протяжении трёх метров от забора.

Часть 3.

Мы ещё не длинные дяди, кроме Сашка и не пригибались. Шли спокойно по «запретке». И, если бы не Славкина надутость, то и вообще всё было бы классно. Ладно, пройдёт, на обиженных воду возят. Вслух я Славу не подначивал, не дразнил.

Потом налево, там извилистый проход к «нужным» станкам, которые можно было покрутить, куда хочу, и ничего не сломать. Ещё дальше залежи серого цветастого и лёгкого шлака и известного всем карбида с коричневой корочкой сверху. Нашей малышке, конечно, карбид не нужен, всякие рукоятки и колёсики могли её заинтересовать. На что я и надеялся. Покрутит, и плакать не будет. Вообще она не плакса. Если нет, то тогда буду сказки рассказывать про виноград на заборе и что его иногда можно и съесть. Я читал про юг, про Крым. Там везде растут виноград и абрикосы. Да еще алыча валяется, никто не берёт. Это такая сладко-кислая уменьшенная и мягкая слива. Она бывает и как вишня, только лучисто-жёлтенькая, ткемаль. Слово красивое, загадочное. Надо свою Прекрасную даму назвать Ткемаль, может ей понравится. Их, этих дам, всегда как-нибудь называют странным словом: Франческа, Кармен, или Джульетта. У нас таких-то слов нет. Мне никто не верит про южные плоды, говорят, что я фантазёр, пиши сказки и фантастику. Только сумасшедшие ходят по сливам, даже, если она алыча или ткемаль. Но я уже успел полюбить физику и буду исследовать законы природы и Вселенной. А не сочинять там что-то. Я честный.

Леночка сидела у меня на руках и тихонько посматривала по сторонам без опаски. Чего ей бояться, она же со мной, большой-большой братик рядом и Слава. Что он дуется, ей было неинтересно.

Тут я заметил искомый и необходимый левый поворот. Вот он, а войти мы в него не можем. Нас что-то разделяло. Саша и Славик упёрлись в это что-то руками, и, о-о-о, повисли в воздухе в наклоне к этому левому повороту. Оглянулись на меня уже почти со страхом в глазах.

– Оно нас держит, – пролепетал Саша.

– И не пускает, – констатировал второй с угрюмостью, перешедшей в какое-то злобное раздражение.

Увидев их недоумение, я пересадив Ленусю на правую руку, протянул левую туда же, где держали руки они, мои товарищи. Воздух был твёрдый.

Мы увидели справа мелькнувшего охранника. Он уже был в пяти метрах, в упор смотрел на нас. Но пребывал в полном благодушии. Что, теперь нам можно вот так запросто сюда ходить?! В его глазах не было никакой сердитости. Наверно, на самовар позовёт.

– Кругом! – скомандовал он сам себе и пошагал, повернувшись на каблуках по-строевому на твёрдой земле на сто восемьдесят градусов, в обратном направлении, насвистывая марш себе под нос. Да, чаю не будет нам с гренками.

Мальчишки встали как вкопанные. За ними отказался бежать солдатик, раненый в ту, теперь казавшуюся далёкую пору, и ведомо-неведомо как исцелённый от торчавшего и по сию пору строительного чугунного прута. Ребята открыли рты, как будто хотели окликнуть его: «Ну, что же ты оплошал-то?! Давай ругайся, гонись за нами», а мы убежим. Правда, меня с Леной они в расчёт явно не брали. Я тоже их. Я подивился этому факту, но не сильно, я Лену держал. С ней было совершенно спокойно, а ей со мной. Она ничему не удивлялась и не боялась ничего.

На пригорке я увидел оранжевого скалистого петушка, обычно проживающего далеко-далёко на юге. Как он сюда залетел? Вместо этого я вскрикнул звонко:

– Леночка, смотри какой гребешок у скалистого петушка! – малышка засмеялась и запрыгала у меня в руках.

К петушку с вытянутой вперёд шейкой подходила девятицветная питта, как наш щегол, только побольше.

– Щехол, щехол! – запричитала девочка и стала сползать с моих рук. Я успел крепко ухватить левой рукой за её правую ручку. Она понеслась вперёд, рискуя поскользнуться, но тут прямо в воздухе проступила пятнадцатисантиметровая нескользкая дорожка и перильце, за которое мы и взялись свободными руками.

Пролетела варакушка, за ней сойка, ловящая мошкару. Мы увидели огромную кукушку с головой как у селезня, но затылок у неё был жёлтый, а с середины спины, прямо от крыльев развевался огненным флажком пушистый и длинный хвост над ослепительной зеленью, которая незаметно окружила нас. Это была такая колибри. Среди папоротников стояли и удивляли собой, своей изящностью необыкновенные орхидеи. «Деи» – значит божественные, объяснила нам потом Нина Николаевна. А если «орхи» сменить на «архи», то получится древние, родоначальницы, пошли от Бога. То есть, когда Адам в раю жил.

Целогиня гребенчатая, белая и приземистая, смотрелась герцогиней.

– Ах, какая она нежная! – показал на целогиню наш Шурёнок. Он совершенно забылся, он так любил растения, что говорил вслух сам собой. Это нравилось и маме и Лене. Всегда занят мыслями вслух.

– Венерин башмачок!

Он виделся одиноким юнкером на балу, ищущим себе подругу. даму сердца, которую надо назвать Кармен или Джульеттой, а я хотел Ткемалью.

– Стангопея тигровая… – княгиня в возрасте, следящая за порядком в зале.

А кто это сказал? Знающий биолог Сашка, или…

– Что самый умный?! – услышал я нашего докуку. – Мы тоже кое- что знаем. Да, Петь?!

– Да, Слав, – успел поддакнуть я, – но Александр настоящий ботаник, куда нам до него, мы больше по части взрывов и железок.

Прострел и ломонос гордо задирали свои колокольцы, один – сиреневый, другой – голубой. Дозадирались. На прострел уселась длинноклювая пурпурная с зелёным хвостом колибри и опустила свой длинный носик в чашечку цветка. Прострел напрягся, поддерживая её. А на ломонос присела топазовая колибри. Чёрные и очень длинные пёрышки хвоста перехлестнулись в твёрдую «Л». У пурпурной хвост был похож на шитую русскую матрёшку, только зелёную.

– А, вот, я его знаю! – громко зашумел Слава, обгоняя Сашу и чуть не падая ему под ноги. В короткой траве наш степной тушканчик показывал сумчатому собрату, как он скачет. От удивления кенгуру застыла неподвижно, а её кенгурёнок выглянул из сумки. Лена засмеялась и выскользнула из руки. Я тоже смеялся, и не уследил за ней. Ей так хотелось их потрогать и попрыгать сними.

Теперь наш стеклянный мост, а это был именно он, про который я давече рассказывал взахлёб Славе, стал совершенно виден. Он сверкал голубым, жёлтым, фиолетовым и даже бордовым огнём. За перильца, которые были нам как раз по росту, мы все и держались. Слава всё пробовал их на ощупь, а ногой тёр узкую дорожку внизу.

Мы веселились и скакали по мосту. Махали руками устроившимся на наклонных стволах кунице и кускусу, чёрному соболю и белой ласке. Они в ответ раскачивали головами и приоткрывали зубки для улыбки. А слева в тени сычик-эльф пытался раскрыть глаза также широко, как копирущая их бабочка Калига. Чёрные пятна с жёлтым ободом вполне походили на глазки сычика-эльфа.

– Во, строят глазки, – не выдержал Славка. Он наконец перестал сердиться. – Я тоже так могу, – и вытаращил свои чёрные глаза с чёрным обрамлением изящных бровей. Мы хохотали до упаду. Но оказалось, что упасть здесь нетрудно, если не держаться за перильце, за него мы и схватились дружно.

Нежно-розовый в яркую чёрно-жёлтую полоску коралловый аспид объяснял своему двойнику, американскому ужу, что он уже совсем не ядовитый, и они как два брата весело смеялись, свиваясь и развиваясь кольцами, что казалось, сейчас от них подымется пыль. Но пыли не было. Их никто не думал бояться. Только козодой по привычке лёг вдоль толстого ствола, его трудно было увидеть, но его никто не искал. А белая куропатка с полярным соболем сели у водоёма, огромного пруда, в котором оранжевые меченосцы сновали над камбалой.

Рыба-клоун давала представление рыбе-бабочке и рыбе-ласточке. А те только умильно поводили хвостиками. Конёк и рыба-игла покинули заросли белых кувшинок и кружили, кружили с прозрачной креветкой хоровод.

На мисочкообразных листах-тарелках Виктории Круса задиристые ерши катали квакующих лягушек и божьих коровок, только успевали проскальзывать мимо огромных цветов орехоносного розового Лотоса, Его Величества. Мы уже присматривались, нет ли здесь где Тортиллы и Буратино с Золотым ключиком от сказочного царства любви и радости.

Вдруг вскочил пятнистый оленёнок с пятнистых камешек, и привлёк к себе внимание. Разминал ножки, приседая и делая всякие смешные па. Лена и мы большие мальчики тоже стали приседать. В ответ оленёнок засмеялся звучным лаем, на который откуда-то слева прибежал на двух длинных ногах чёрно-зелёный игуанодонт, а за ним утконосый динозавр, который по Дарвину его дальний потомок. На свободных скалах они потолкались плечами, что-то урча под нос. Славик так и обмер:

– А я над тобой смеялся. Вот дурак, а !

– А вот они все. И мы на мосту. Пчёл только не видели, но смотри какие рептилии о двух ногах. И им удобно.

Динозаврики побегали по кругу и умчались куда-то вдаль друг за дружкой в догонялки. Остальные были заняты своими делами, и только оленёнок хотел было с ними поиграть в салки. Да, уж очень они ему большими казались. Но на его радость прибежали жеребята и они унеслись вместе, раскрыв пасти.

Тем временем стеклянный мост почти закончился. Справа на лианах качались на хвостах желтоватые макаки, и четырёхпалый муравьед высунул свой длинный язык. Прожужжал рой ос. Серая ниша впереди в горе, куда входит туннелем наш стеклянный переход. Зашли внутрь, и поняли как устали.

В глазах яркие пятна птиц и рыб, цветов и деревьев. Радость не только переполняла нас, она и налила тяжестью. Солнце было в зените. Оно искрило стеклянные стены тоннеля. Конца не было нашему веселью. Но мост кончился, и мы были в чёрном куполе горы. Нам захотелось есть и спать. Но про еду мы скоро забыли – нас сморил сон. Вдоль стены были какие-то сиденья. Мы присели на них и уснули. Лена спала между мной и братом. А следующим приземлился спящий Слава.

Часть 4

Очнулись мы, когда проём к мосту был совсем серым. Мы сели, протёрли глаза и глупо посматривали друг на друга. Я ничего не помнил.

– Что мы тут делаем? – спросил братец Саша.

– Ясно только одно, мы спали здесь весь день.

– Я хочу есть! – сказала наша любимая девочка. Даже Слава поглядывал на неё по-родному.

– Да, неплохо бы, – добавил он, удивляясь, как маленький ребёнок может так чётко говорить о самом нужном.

– Тогда в дорогу. Домой.

– Уже вечер…

Встали, потянулись и пошли…

Да не тут-то было.

Раздался приглушённый взрыв. Стены моста засверкали переменными искрами. В сереющей мгле направо и налево была не менее серая разруха, сломанные деревья, выжженная трава и кусты, окопы, каски, пушки, бойцы. Да, это был бой. Слева фрицы, справа наши.

Мы не знали длины моста. Нам было весело, вспомнил я, и мы не заметили, за какое время его одолели.

Мы вновь шагнули на мост и попытались оценить ситуацию. Лена вскарабкалась мне на руки и носом уткнулась в плечо. Смотреть на войну ей не хотелось.

– Звук глухой, значит, стены, ведь стеклянный тоннель звук не пропускает. Тогда, может, спасёмся.

– Нас ведь ждут мамы.

При слове «мама» Лена заёрзала на руках.

Мы знали, что надо двигаться в сторону дома. Мы молча посмотрели друг на друга. Слава перекрестился. Саша тоже. И нас с сестрой покрыл большим крестом. Нам предстояло пройти вновь счастливую днём дорогу среди стрельбы и уханья взрывов. Перильцев не было. Дорожек тоже. Мы не сетовали. Мы должны быть невидимками. Как идти – непонятно. Хорошо, что мы ещё не вспомнили свой счастливый день на стеклянном мосту над райским садом Какой теперь это был сад? Ничто не напоминало нам о нём. Стеклянный тоннель куда-то канул. Хотя заморосил дождь, но на нас капли не падали. Мы увидели обтекающие мост слабые струи серой воды. Может, нас не видно?

Теперь я вспомнил наш яркий день и ещё сильнее прижал к себе малышку. Когда мы днём удалялись от дома, идея «видно-не видно» не приходила тогда в голову. Тогда мы видели счастливых поющих птиц и зверей. Теперь уставших бойцов и их противников. Вот ведь что: а были ли они нам противниками? Наверно, да.

Надо было рисковать. И мы рискнули, пошли вперёд, пока струи спасительной воды показывали нам путь. Саша первым, я, то есть мы, вторыми и Слава замыкал нашу перебегающую мелким шагом процессию. В его обязанности входило оглядываться. Потом он говорил, что через пять метров хотелось повернуть назад, но чёрный эллипс пустой горы совсем не привлекал, и было ясно, что надо идти только вперёд, то есть домой, навстречу наступающей ночи. А когда он опять обернулся назад, зияющая пустота горы и вовсе исчезла, то ли мы свернули в сторону, то ли назад хода не было.

Ноги не скользили, это нас приятно порадовало. Слава правой рукой было «коснулся» заветной стены, её совсем не было, видно только дождик порой показывал нам порой её контуры. Больше он не рисковал и рук не вытягивал. Справа и слева рвались снаряды, и было страшно. Лена не плакала, только глубже зарылась мне в плечо. Она всегда была с нами и знала, что мальчишки и брат разберутся, что делать. Действительно, ей совершенно незачем было смотреть на войну. А что это была война, мы и не сомневались. Только что это была за война?. Но рассуждать было некогда, надо было спасать свою жизнь и жизнь ребёнка. Себя мы детьми считать перестали.

В прошлые весенние каникулы папа взял и увёз меня в Севастополь. Там мы были в Панораме. Это такой музей героической защиты нашего русского города, пограничного форпоста Русского государства в Крымскую войну. Первая оборона. Мы с папой ходили по кольцу внутри большого круга. Папа был в форме. Женщины-экскурсоводы улыбались ему. Они говорили детям, чтобы не перегибались через барьер, не нарушали правил поведения.

Если прищуриться, то казалось, что ты вместе с бойцами на огромном полотнище развернувшейся битвы. Только одежда и снаряды совершенно чужие. Папа сосредоточенно молчал, держа меня за руку. Я чувствовал, что думает не о Крымской войне, а об Отечественной. Он весь был там.

– Ты знаешь, что погибло 160 тысяч бойцов, когда Крым сдавали немцам, и 170 тысяч, когда его забирали у них. Всё залито кровью. Особенно Севастополь и Керчь. Эти два города стали городами-героями. Время перед оккупацией Севастополя немцы назвали Второй обороной.

Мы взяли книжечку в музее, и я прочёл про замерзающих англичан в Балаклавском сражении, как в бой они бросили молодняк, который был полностью убит. От холода англичане спасали шлемами, вырезанными из мешковины. У нас дома был серый, очень тёплый вязаный папин шлем, в котором я зимой катался на лыжах. Папа говорит, что после Балаклавского сражения стали делать такие непродуваемые шапки-шлемы для русской армии. У нас у всех дома было много всего военного, одежды и утвари: котелки, кружки, миски, нумерованные ложки и фляги, сумки-папки для топографических карт для офицеров и даже учебные пистолеты. Пилотки, понятно. В них мы фигурировали весной и осенью, больше в праздники.

Здесь на тёмном страшном мосту я вспомнил Севастопольскую Панораму.

Вверх выстрелила красная сигнальная ракета. Значит, сейчас начнётся бой. То была пристрелка. Я прикинул, что надо бежать, только осторожно и крепко прижав Лену. Ракета обогнула сверху наш тоннель и упала на близкую вражескую территорию. Мы инстинктивно пригнулись и побежали по мосту. Славик поменялся с Сашей и прокладывал дорогу, иногда восклицая приглушённо: «Что там?» – «Всё нормально», – отвечал Саша. Мы припустили. Я постоянно боялся упасть. Ребята боялись взрывов. Уже было темно. Сумрак ушёл, спрятался в углы и щели, если они были в этом загадочном месте. Наш тоннель вдруг засветился тусклым сизым светом Стало ещё страшней. А если увидят, как мы тут бегаем? Кому мы объясним, что мы здесь случайно? Я с трудом остановил вползающий мокрый, липкий страх: «У меня же Лена, я за неё отвечаю!» Казалось, я ещё крепче прижал дорогого мне ребёнка, ответившего мне тем же.

Началась атака. Справа круглые каски поднялись и пошли в бой. Они бежали цепочками. Мы видели их силуэты. Это были наши. Они молчали тягостно, как в немом кино. Вдруг раздалось: «Смело мы в бой пой… » Певца скосило пулей. Он упал прямо под нами и выронил длинный черенок лопаты.

– У него не было ружья! – от шока мы замялись и припустили опять.

Теперь мы стали молиться о бойцах, чтобы у них были ружья, и они выиграли этот страшный бой.

Сзади о стекло билась шрапнель, ничуть не повреждая его. Вдруг справа вырвался столб огня и полетел по касательной вверх, перелетел через нас и бухнулся далеко слева, произведя страшный взрыв. Всё осветилось кругом. Однажды папа мне сказал, что у таких орудий дальность пять километров. Вот это да! Нам же надо было час идти-бежать, а тут за две минуты мы одолели пять километров. Тут пошла такая пальба, такая драка, и слева и справа… Мы опять припустили. Сашуля взял спящую сестрёнку к себе на руки. А мои плетью ухнули вниз. Теперь я бежал сзади и постоянно отставал. Славик сменил меня. Впереди от меня тоже не было толку. Слава скомандовал: «Вытяни правую руку вправо и касайся стены!» Я вспомнил, что Слава сам не мог до неё дотянуться, но спорить не стал, сил не было и стены тоже.

Впереди была кромешная мгла. Мельком вспомнил Гумилёва, его бурскую войну. Мы уже понимали, что сами защищены. Но мало ли, не навсегда, может. Сзади ухнул снаряд, оглушил и кинул нас навзничь. Стеклянные осколки достали нас. Сашина сестрёнка сдавленно всхлипнула, они тоже упали, вдвоём. Славик первый вскочил и приглушённо закричал: «Вижу наши жёлтые неструганные доски!» Доски, кто бы мог подумать, что доски тоже могут быть родными! Для нас они были спасением. Мы с трудом поднялись и двинулись на его голос. Лена запросилась ко мне, её посадили на спину, она вцепилась в меня ногами и руками.

Славик раздвинул доски, и Сашок торопясь первым шагнул во двор и ободрал плечо. Стеклянный мост рухнул. Я невольно пригнулся от сильного гула, присел, чтобы Лена не задела перекладину забора и протиснулся в него. Славик юркнул за мной и опустил доски. Мёртвая тишина обступила нас. Но в ушах все еще гремели взрывы и стрельба. И я не сразу сообразил, что мы уже в безопасности, в своём дворе. Саша опять взял Лену. Продравшись сквозь бурьян и деревья, мы вышли к домам.

Одинокий фонарь освещал двор. «Как признак времени», – говорили взрослые. Булька весело скулил и вилял обрубком хвоста. Внутри всё прыгало, в голове гремело. Булька облизнул нам наши битые колени и ладони. Он совсем не сердился, что у нас нет угощений. Слава Богу, живые пришли, только ссадины и ушибы.

Внутрь влилась беззвучная тишина. Окна наших квартир светились. Значит, мамы дома. Их силуэты скользили в открытых окнах. Черные ветвистые герани читались на подоконниках. Мы стояли ошеломленные, пытаясь утвердиться в своем отодвинутом времени.

Из-за угла появилась нагруженная тяжелыми сетками-авоськами наша учительница Нина Николаевна. Это происходило наяву, здесь. Никаких взрывов, тихо.

– Бежим, – толкнул меня Слава.

Куда делась наша усталость!? Мы, очнувшись, вдвоём бросились к Нине Николаевне.

В ее подъезде зелёные стены освещала голая ядовитая лампочка.

Мы занесли сетки занесли на кухню, вежливо отказавшись от чая:

– Нас мамы уже ждут!

Мы стояли на площадке. Нина Николаевна в дверях:

– Вы уже подумали, о чём напишите завтра сочинение «Как я провёл лето!»?

– Мы сегодня поссорились.

– Потом незаметно помирились.

– Нам сегодня было очень хорошо. Мы были счастливы.

– А потом мы боялись потерять друг друга.

– Это вы так понемногу взрослеете. Об этом и напишите.

На дворе нас всех четверых ждал Булька. Его кто-то накормил, но ждал он именно нас.

А завтра была осень. И другая жизнь. Мы ещё об этом не знали.

Источник