Одиночество

Чтобы получить отметку в Литинституте, достаточно было прийти на экзамен или зачет и ответить в меру своей эрудиции. Число лекций, которые ты посетил, во внимание не принималось. Отдельной статьей шла физкультура (кстати, вы можете себе представить, чтобы Тютчев или Мандельштам сдавали зачет по физкультуре?). Здесь необходимо было посетить энное количество занятий, тогда появлялась вожделенная закорючка в зачетке.

По причине разнообразных увлечений и насыщенного досуга занятия по физкультуре я, мягко говоря, манкировал. Когда настал час икс, достал спортивную форму и в первый раз за семестр пришел в спортзал. Тычинин (суровый дядька лет пятидесяти) удивленно посмотрел на меня – мол, ты-то здесь при чем. Я кокетливо держал зачетку в руках и заискивающе улыбался.

Тычинин заглянул в журнал, где супротив моей фамилии тянулся инфернальный ряд нулей (возможно, это была первая буква слова «отсутствовал»), вздохнул и вдруг спросил: «В футбол умеешь играть?» Я неопределенно кивнул. «Отлично. Завтра наша сборная играет с институтом имени Плеханова. У нас недокомплект. Сыграешь в защите – и получишь зачет». Это был шанс. Глупо было не соглашаться.

Следующим вечером я прибыл на указанный стадион и получил футболку с номером 17. Номер 13 достался Мануку, такому же рекруту и прогульщику, как и я. Но если на мне были пусть дешевые, но все же хоть какие-то кроссовки, то Манук пижонски был обут в тряпичные боксерские шнуровки. Я поинтересовался: «Как ты будешь мяч пинать?» «А я и не буду его пинать. Буду просто бегать».

Мы стояли у кромки поля, курили в ожидании начала матча и тут появились они. Наши соперники. Мало того, что команда наполовину состояла из негров, это были настоящие монстры – огромные, волосатые, мускулистые. От них валил пар, хотя они только вышли из раздевалки и даже не успели начать разминаться. «Конец», – почему-то радостно сказал Манук (читатель, найди нужный синоним!). Это был, действительно, конец.

В сущности, мы были обречены изначально. В институте имени Плеханова училось порядка трех-четырех тысяч студентов, у нас же на всем дневном отделении около двухсот. А если учесть, что две трети из них составляли одухотворенные барышни и инфантильные поэты, то… Плехановцы шли на наши ворота густым строем, словно закованные в латы рыцари. Им противостояла редкая пехота, вооруженная игрушечными саблями. Минуте на пятнадцатой Манук лег на траву и больше не вставал. Принципиально. Его унесли на носилках (впрочем, вечером я его видел на дискотеке). Мне хотелось сделать то же самое, но это был бы плагиат, и я остался. Дальше мы играли вдесятером, ибо замен у нас не было.

Но в середине первого тайма произошло нечто паранормальное. Я скромно стоял в защите, затаившись на правом фланге, и никого не трогал. О чем-то переговаривался с нашим вратарем, как вдруг почувствовал опасность. Обернулся – прямо на меня, толкая мяч перед собой, несся огромный негр. Если бы он так и продолжал движение – я бы отпрыгнул в сторону. Но неожиданно он взглянул на меня – нет, не оценивая ситуацию, а с какой-то брезгливостью, как на букашку, зачем-то вставшую на его пути. Внутри меня что-то щелкнуло. Я бросился ему под ноги и выбил мяч. Афроевропеец споткнулся об меня и рухнул на землю.

После этого я обезумел. Ложился под мяч, бросался наперерез всем нападавшим, сам пару раз шел в атаку. Мне разбили губу, вывихнули руку, не считая синяков и ушибов по всему телу. Наша сборная проиграла – то ли 7:1, то ли 6:1. Но после матча плехановцы подходили ко мне и ободряюще хлопали по вывихнутому плечу. Особым уважением ко мне прониклись переводчики-абхазы, составлявшие костяк нашей сборной. Абхаз, забивший единственный гол, пригласил меня вечером на шашлыки и уважительно сказал: «А ты смелый парень».

Нет, я вовсе не смелый. У нормального человека чувство страха оправдано. Это индикатор опасности. Но иногда этот индикатор заклинивает. Тогда становятся смельчаками и храбрецами. Вот и у меня произошел сбой.

Меня упорно звали на очередные матчи нашей доблестной сборной. Но под теми или иными предлогами я увиливал. Героем хорошо быть только один раз.

Первый раз я был свидетелем, стал впервые сопричастен к смерти, когда учился на первом курсе Петрозаводского университета. Мне было девятнадцать лет. Нет, до того я уже был на похоронах — и когда умерла баба Уля, и когда умерла баба Аня, но они были старенькие. И видел я их не так часто, а поскольку был совсем юн, учился в начальных классах, то все происходящее мне казалось понарошку.

Здесь все было по-другому.

Он с нами проучился несколько месяцев. Я долго помнил его имя, но прошло тридцать пять лет, и имя погасло в моей памяти. Как звук ночной в лесу глухом. По-моему, Сережа.

Буду звать его Сережа.

Он был неуклюж, некрасив, к тому же сильно косил на один глаз. Голову он всегда держал низко опущенной, казалось, что он на мир смотрит исподлобья. Но только казалось, на самом деле, это была всего лишь защитная реакция, оборонительная стойка, он все время ждал если не удара, то подвоха от жизни.

Сергей сторонился прочих шумных, веселых студентов, если его что-то спрашивали, то отвечал отрывисто и зло. И вовсе не из-за гордыни, наоборот, он просто терялся в общении с каким-нибудь ехидным и веселым собеседником, от того замыкался и бычился.

Так получилось, что с Сережей мы вместе сидели на занятиях по английскому и на каких-то лабораторных работах. А когда делаешь лабу вдвоем – хошь не хошь, а общаться надо. И понемногу Сережа стал раскрываться передо мной. Сейчас уже смутно припоминаю его истории, что-то про рыбалку, как он ездил в Ленинград, как ему негде было ночевать и он спал в подъезде. Помню на английском он долго сопел и вдруг спросил:

– У тебя было что-то с девчонками?

Я удивился вопросу, пожал плечами, ответил:

– Ну да.

Сережа помолчал, вздохнул:

– А у меня еще никогда не было, – и совсем уже неожиданно продолжил: – А ты можешь меня с кем-нибудь познакомить?

Маленькое отступление. Об однокурсницах речь не могла идти, мы учились на лесоинженерном факультете, отделение «Машины и механизмы», одни парни, на 75 человек – две особы женского полу, и те замужем.

Я представил своих знакомых девушек, поставил рядом с ними Сережу и отрицательно помотал головой:

– Не, не могу.

Больше этой темы мы не касались. И еще воспоминание. Как-то Сережа спросил у меня, каких писателей я люблю. Я назвал несколько писателей, в том числе Шукшина. Через несколько дней Сережа достает из сумки сборник рассказов Шукшина и протягивает мне:

– Я хочу подарить тебе эту книжку.

Я благодарю, открываю, вижу, что она библиотечная. Говорю Сереже:

– Она же из библиотеки.

А он простодушно так:

– Ага. Я ее украл.

Я отдал книгу обратно:

– Спасибо, конечно. Верни ее, пожалуйста, в библиотеку.

Пару раз он приглашал меня в гости, но я находил причины, чтобы не пойти.

Сережа просто искал моей дружбы (горе тому, кто подумает что-то другое). Я же и так тогда был весь в друзьях и девушках. Дружить с Сережей просто не входило в мои планы, к тому же тогда нужно было вводить его в круг моих приятелей, и вряд ли им, безмятежным гедонистам, понравилось бы возиться с таким тюфяком.

В общем, не сложилась наша дружба. А потом Сережа заболел гриппом, долго не обращался к врачам, пытался сам лечиться, потом грипп дал осложнения. Сережа умер.

На похоронах была половина примерно нашей группы. И еще соседка Сережи по квартире, лет так пятидесяти.

Сережа лежал в гробу, осунувшийся и, как ни странно звучит, похорошевший. Две недели назад я ему подсказывал на английском, а теперь он тихо, не прощаясь, взял и вышел за эту страшную дверь. Навсегда. Повторяюсь, но это была первая реальная смерть в моей взрослой жизни. Когда прощались, я коснулся рукой его лба. Почему-то он показался мне теплым. Помню, что мне стало страшно.

Соседка же и организовала дома поминки.

Как оказалось, он жил в старом районе города, где стояли двухэтажные послевоенные дома с печным отоплением. У Сережи там была комната.

Мы сидели на поминках – студенты и соседка. Родных Сережи никого не было. Или они не пришли. И соседка же рассказала, что ни разу не видела, чтобы к нему кто-то зашел в гости. Ни приятель, ни, тем более, подружка. И еще она рассказывала (конечно, я примерно передаю ее слова):

– Он часто по вечерам стоял на углу улицы Луначарского. Я как-то шла домой из магазина и спросила, что ты тут делаешь. Он замялся, ответил, мол, жду одного человека.

Да никого он не ждал, просто стоял, потому что вокруг люди ходят. Всё веселей.
Perfect loneliness.

Вряд ли через тридцать пять лет я бы вспомнил Сережу, мало ли однокурсников у меня было. Но смерть Сережи, как внезапная фотовспышка, высветила комнату его сплошного одиночества – со скудной мебелью, засохшим цветком на подоконнике, пыльными гантелями в углу.

Корил, корю ли я себя, что отверг тогда если не дружбу, а более тесное общение? Тогда – нет, сейчас – наверное, да. Юность беспечна, слепа и беспечна. Оттого и жестока порой.
Да… Просто жду одного человека… Хотя бы одного.

Источник